В мае 1913 года, в Государственную думу был внесен законопроект об улучшении пенсионного обеспечения сестер милосердия Российского Красного Креста. Депутаты хотели увеличить размер пенсии, облегчить условия ее получения и расширить круг сестер, заботу о заслуженном отдыхе которых принимала на себя казна. Ведь о пенсии могли мечтать лишь сестры милосердия, прослужившие на этом поприще не менее 25 лет, не получая при этом ни единой копейки жалования. Мало того, существование общин сестер милосердия целиком и полностью зависело от щедрости благотворителей, и не всякие попытки заручиться их материальной поддержкой заканчивались для глав сестринских общин благополучно. К примеру, игуменью Митрофанию приговорили к ссылке за мошенничество с векселями. При этом некоторые русские врачи считали само существование сестер милосердия, а особенно их присутствие на войне, совершенно бессмысленным и вредным.
Крымский эксперимент
"Слишком быстро принимает она громадные размеры,— писал в 1857 году о первой в России сестринской общине, Крестовоздвиженской, один из ее вдохновителей известный русский хирург Николай Пирогов,— громадное в России быстро деморализуется".
Кинематографический хирург Пирогов был окружен куда большим числом сестер, чем реальный
Ни во мнении выдающегося врача, ни в том, что происходило с общиной, не было ничего странного. Россия, как повелось, отстала от всего цивилизованного мира с введением подобного института медицинской помощи. А затем, как водится, принялась наверстывать упущенное. За пределами же Руси служительницы, бравшие на себя обет помощи больным и немощным, появились едва ли не вместе с христианством. Принято считать, что название им — "диаконисы" — было дано апостолом Павлом. В первые века существования христианской церкви оно стало духовным званием, в которое рукополагали дев или вдов старше сорока лет, лишь единожды бывших замужем. Позднее в Европе появились общины монахинь, также занимавшихся уходом за больными. Различие между диаконисами и монахинями заключалось в том, что первые помогали страждущим там, где это было необходимо, а монахини, как правило, устраивали лечебницы при монастырях.
Со временем иерархов перестало устраивать существование в церкви женщин, имеющих духовный сан, но при этом не монашествующих. И постепенно рукоположения во диаконисы были где прямо запрещены, а где и попросту перестали проводиться. Русь оказалась в стороне от проблемы диаконис, но в XIX веке отечественные историки упорно доказывали, что традиции помощи женщин-христианок больным существовали и на Руси, уверяя, что они были принесены на русские земли вместе с христианством греческими священнослужителями.
Как бы то ни было, но в начале XIX века, когда движение сестер милосердия уже получило признание по всей Европе, в Российской империи о нем если и слышали, то отнюдь не воспринимали рассказы о нем как руководство к действию. В католических странах по-прежнему заботы о больных лежали на монахинях, а в протестантских мало-помалу начали возрождать общины диаконис, которые не только занимались уходом за страждущими в больницах, но и начали сопровождать войска и помогать раненным в битвах.
Европейские сестринские общины существовали в самых разнообразных формах и помогали страждущим не только в больницах и лечебницах. Еще обширней были способы обеспечения сестер милосердия. Так, во Франции существовали сестринские общины, члены которых просили подаяния на улицах. В Париже была община, которая, вопреки общепринятым правилам, помогала лишь состоятельным больным за солидную плату. Но, как признавали даже те, кто возмущался подобным образом действий, эта община состояла из очень хорошо подготовленных сестер, и их пациенты ни разу не пожалели о потраченных деньгах.
В России в те же годы существовали лишь так называемые "сердобольные". Чаще всего в их число попадали малоимущие вдовы, вынужденные, чтобы не умереть с голоду, подаваться во "вдовьи дома" — нечто среднее между работными домами и домами призрения. И из них набирался персонал для ухода за немощными стариками и старухами в богадельнях. Однако никаких специальных медицинских навыков они не имели и в лечении стариков не принимали никакого участия.
А русские патриоты считали рассказы об иностранных сестрах милосердия на войне преувеличением, утверждая, что наши соотечественницы из знатных семей отправлялись в войска, чтобы помогать раненым еще во время наполеоновского нашествия. Первый хорошо организованный отряд сестер милосердия отправился на войну в 1854 году, вскоре после начала Крымской кампании.
Великая княгиня Елена Павловна вдохновляла сестер милосердия на подвиги, не покидая петербургского дворца
Организовала отправку сестер милосердия на войну вдова великого князя Михаила Павловича, брата Николая I, великая княгиня Елена Павловна.
Но даже одна из первых сестер созданной великой княгиней Крестовоздвиженской общины Е. Бакунина писала в своих воспоминаниях, что первыми в армию уехали вовсе не русские сестры:
"Никогда не забуду я того вечера, когда мы получили газеты с известием, что французы и англичане высадились в Крыму... А через несколько дней опять известие об Альминском сражении! В октябре месяце мы вернулись в Москву. С каким нетерпением мы хватались тогда за газеты; и вот прочитала я, что французские сестры поехали в военные госпитали; потом в английские госпитали поехала мисс Найтингейл с дамами и сестрами. А что ж мы-то? Неужели у нас ничего не будет? Эта мысль не оставляла меня".
Патриотическому порыву поддались девушки из разных русских семей. Среди них были и аристократки, и дочери скромных священников и чиновников. Некоторые из них, испытывая себя, отправлялись в больницы, где помогали ухаживать за больными и спрашивали себя и врачей: "Выдержу ли я?" Каждая из сестер дала обязательство прослужить на войне один год, и все они полагали, что смогут выдержать такое испытание. Вот только военная действительность превзошла все худшие ожидания.
Общее руководство сестрами по просьбе великой княгини Елены Павловны взял на себя виднейший из русских хирургов того времени Николай Пирогов, отправлявшийся с ассистентами и другими врачами в Крым. Но даже тяготы пути — железных дорог в то время практически не было — оказались детской шалостью по сравнению с тем, что ожидало сестер в Севастополе.
Как вспоминала Екатерина Бакунина, сестры не только перевязывали раны, но и выплачивали за них пособия
"Сначала все это было странно, чудно,— вспоминала Бакунина,— но в это время раненых не было так много; иногда трех человек вдруг принесут, иногда сами приходят. Но что дальше, то больше, и часто от 16 до 20. Тут же, тотчас, и начинаются операции: ампутации, резекции, трепанации. Большею частью все делал сам Николай Иванович. Докторов очень много всех наций, даже американцев. Все они очень учтивы, даже чересчур. Говорят: "Будьте добры сделать то или это; сделайте одолжение, давайте через два часа это лекарство". И русские доктора очень внимательны и учтивы. Я не хочу в подробности описывать все эти страдания, все эти операции, мучения, крики; да это, несмотря на ужасы, по самому своему продолжению становилось монотонно, и продолжалось не день, не три, не неделю, не месяц,— а месяцы!"
Но и это было далеко не самым страшным.
"Я знаю,— писала Бакунина,— что доктора и даже сестры при позднейшей, более консервативной хирургии, поразились бы, если б я подробнее стала описывать то множество ампутаций, которые делались у нас всякий день; но пусть они вспомнят, что все ранены были ядрами и осколками бомб, и поэтому, кроме ран, был всегда и ушиб; к этому еще — скученность раненых, дурные условия и зараженный воздух. Мы и доктора не ходили за больными, а почти все получили тиф; солдаты были утомлены, и часто после операции, при первой перевязке, оказывалась гангрена: резекции шли неудачно; ампутации ног кончались хуже, чем рук".
Сестры болели вместе со своими пациентами и некоторые из них, пережив тиф, стали жертвами холеры. Естественно, такого поворота событий никто из восторженных девушек не ожидал. Ко всему прочему на сестер милосердия легли и обязанности, совершенно не имеющие отношения к их прямым обязанностям.
"К нашим постоянным трудам,— рассказывала сестра милосердия Бакунина,— прибавились новые хлопоты: всем ампутированным стали раздавать деньги; у кого нет ноги, тому 50 руб., у кого нет руки — 40 руб., а у которых нет двух членов, то 75 руб. Наши раненые, разумеется, сейчас же просят нас взять деньги на сохранение. Но, приняв, надо все записать аккуратно: имя, полк, родину, родных. Суммы соберутся большие. Вот у меня в один день собралось до двух тысяч серебром, и как страшно было их беречь; ведь мы не имели ни комодов, ни сундуков. А было еще хлопотливее то, что больной вдруг просит дать ему рубль или даже 50 коп., а разменять 50-рублевую бумажку в Севастополе было очень трудно. Потом еще при отправлении больных в другие госпитали надо отыскать всякого, от кого взял на сбережение деньги, и отдать ему".
Неизбежным следствием тяжелой жизни и трудностей стали мелкие и крупные дрязги между сестрами. Ну а поскольку большинство из них были из аристократических семей и постоянно писали о своей жизни родным, слухи о непорядках скоро дошли до великой княгини. Елена Павловна пыталась заменить руководителей крымских сестер милосердия, но результаты отнюдь не радовали ни ее, ни сестер.
"Старшей сестрой,— вспоминала Бакунина,— к нам приехала баронесса Екатерина Осиповна Будберг, хорошая, дельная и добрая сестра. Но что мне не нравилось, это то, что у нас в общине, где все должно, кажется, быть основано на любви, милосердии, полной готовности делать все, что возможно, стало вводиться какое-то чиновническое и формальное отношение к делу. Я знаю, что были сестры, которые на меня сердились за то, что я хожу к больным не в мой дежурный день, а я именно хожу, чтобы поговорить с ними, что они очень любят".
Патриотический запал к тому времени практически угас, и некоторые из сестер покинули отряд еще до истечения срока обязательств, другие — немедленно по его окончании. И никакие уговоры, увещевания и ссылки на раненых, нуждающихся в помощи, результата не имели.
Оставшиеся сестры вместе с вновь принятыми, в том числе и из "сердобольных", помогали эвакуировать больных и раненых из Крыма в крупные причерноморские города — Николаев, Одессу — и продолжали ухаживать за ними в тыловых госпиталях. Казалось бы, с окончанием войны их миссия окончена, однако великая княгиня не хотела расставаться со столь понравившимся ей и возвышавшим ее в глазах общества делом. Она упорно добивалась расширения общины, приема в нее новых сестер и устройства их на работу в санкт-петербургские больницы. Вот только результаты не внушали оптимизма никому из окружающих. Восемьдесят "сердобольных" — немолодых и не всегда здоровых дам, отправленных в причерноморские госпитали, не выдерживали тяжелой работы, болели и умирали. Говорили, что ушла из жизни каждая четвертая "сердобольная".
Но Елена Павловна не сдавалась. По ее поручению Пирогов написал следующую инструкцию по набору новых сестер:
"Первый месяц они должны оставаться в своем платье и белье. Через месяц получают платье и белье общины. По крайней мере один год они должны оставаться на испытании без креста, занимаясь под руководством старших сестер в госпиталях и живя общиною. Через год получают крест, а некоторые отличившиеся или же известные досконально своей ревностью, хорошим поведением, образованием и пр.,— и прежде того. Желающие поступить из высшего сословия по влечению или по внутреннему призванию составляют, разумеется, исключение из этого правила. Так как трудно найти разом 22 надежных сестры для госпиталей, отдаленных от центра общины, то, очевидно, лучше снабдить их, по крайней мере, такими женщинами, которые — в случае неудачного выбора — не могли бы запятнать общину, не нося еще на себе ее высокого символа и не будучи еще, следовательно, настоящими сестрами".
Но и здесь, судя по воспоминаниям Бакуниной, Крестовоздвиженскую общину ожидали трудности:
"В ноябре, декабре и следующих месяцах вступили прежние; вступили и новые, и очень хорошие, и такие, которые сейчас же выходили. Иногда престранные являлись личности. Помню, как одна долго у меня сидела, все расспрашивала, но когда я ей сказала, что сестры не получают жалованья, она быстро вскочила и закричала:
— Как! Я, дворянка, буду ходить за чернорабочими и не получать за это платы? Это слишком унизительно при моем звании!"
Великая княгиня хотела, чтобы все сестры не только трудились в общине, по существу, за еду, одежду и крышу над головой,— она хотела придать сестринскому движению религиозный характер. Но ни это ее намерение, ни быстрое расширение общины не нравились Пирогову.
"Слишком быстро принимает она громадные размеры; громадное в России быстро деморализуется... Как бы, с одной стороны, ни было грустно, что такое великое дело, как введение женского надзора в наши госпитали, при самом его начале начинает уже хромать и портиться,— все-таки сделан шаг вперед, и как бы ни было сильно противодействие, как бы плохо благая цель ни исполнялась,— твердый характер, благородство души и прямодушие настоятельницы еще много успеют сделать и, по крайней мере, не допустят заплесневевшее перейти в гнилость. Я, впрочем, боюсь теперь не столько противодействия для общины со стороны госпитального начальства, сколько другого — деморализации от лести и интереса. Не все будут так трусливы, как главный доктор московского госпиталя, который уже теперь общину величает тайным обществом и хочет ее передать в руки тайной полиции; найдутся люди поумнее; петербургские госпитальные дипломаты будут иначе действовать; они лучше знакомы со слабостями человеческой натуры... Постарайтесь теперь, по крайней мере, при предстоящих средствах улучшить материальную сторону сестер и хотя через это сделать их менее доступными к деморализации; а то, вы увидите, будут брать взятки!"
Сестры и кассы
Пирогов не зря опасался быстрого расширения сестринского движения и боялся за материальную сторону дела. Настоящих жертвователей, способных отдать значительные средства на благое дело, можно было пересчитать по пальцам. А вот людей, желавших прославиться причастностью к модной организации, оказалось хоть отбавляй. Одной из них стала баронесса Прасковья Розен, принявшая постриг под именем Митрофании и получившая в управление Владычне-Покровский монастырь в Серпухове.
В Москве и ее окрестностях игуменья затеяла множество благих начинаний — больницу, приют для сирот, различные мастерские и, как писали, три общины сестер милосердия. Митрофания, как бывшая фрейлина императрицы и дочь наместника Кавказа, располагала широкими связями и значительными возможностями. И не особенно стеснялась в выборе средств для продвижения своих проектов. Она строила на монастырских землях различные производства, одаривала щедрых благотворителей орденами и прочими знаками отличия. Но некоторые из потенциальных жертвователей много обещали, но не хотели вкладывать свои средства в проекты игуменьи Митрофании. Так что для скупцов она придумала собственный метод, на котором и погорела.
Знаменитый русский юрист Анатолий Кони, служивший в 1873 году прокурором Петербургского окружного суда, вспоминал:
"В конце января или в самом начале февраля 1873 года петербургский купец Лебедев лично принес мне как прокурору петербургского окружного суда жалобу на пользовавшуюся большой известностью в Петербурге и Москве игуменью Владычне-Покровского монастыря в Серпухове Митрофанию, обвиняя ее в подлоге векселей от его имени на сумму 22 000 рублей".
Как оказалось, Митрофания решила не испытывать судьбу и составлять от имени жертвователей (способных уклониться от исполнения обещаний) разного рода долговые обязательства. Лебедев, которому был обещан орден, пострадал еще не слишком сильно. Московская купчиха Медынцева, добивавшаяся с помощью игуменьи снятия опеки со своего имущества, едва не лишилась всей движимой и недвижимой собственности аж на 300 тыс. рублей. Но самый большой вклад в проекты Митрофании должен был внести купец-миллионер М. Солодовников. Его материальное благополучие началось со средств, которые скопцы дарили каждому вступившему в их общину. Солодовников свое оскопление скрывал, поскольку деяние это по закону считалось уголовно наказуемым и каралось ссылкой в Сибирь. До поры до времени ему удавалось откупаться от чиновников, но однажды он решил разрешить свою проблему одним махом с помощью игуменьи-аристократки, принятой при дворе. Матушка-настоятельница, однако, не довольствовалась переданными ей сотнями тысяч, а подделала векселей за подписью Солодовникова на сумму, значительно превышавшую его огромное состояние.
Вот только фальшивки выполнялись ею лично и настолько грубо, что следователи сразу же обнаружили подлог. Суд приговорил ее к трем годам ссылки в Сибирь и еще к одиннадцати — в других губерниях. Однако верующие продолжали считать ее едва ли не святой, пострадавшей за благое дело. Ни в какую Сибирь Митрофания не поехала, а жила в почете в различных женских монастырях и даже успела побывать в Иерусалиме.
На созданные ею и другими благотворителями общины сестер милосердия была брошена тень, и энтузиазм вокруг этих организаций возникал главным образом во время очередных войн. Немалое число участников русско-турецкой войны 1877-1878 годов умильно описывали сцены, когда аристократка-сестра моет ноги простому русскому солдатику или врачует его раны не столько перевязками, сколько душевной беседой.
В общине сестер милосердия ждал стол и дом
Не прибавляли популярности сестринским общинам и публичные обсуждения вопроса о материальном положении сестер милосердия. От них требовали трудиться бескорыстно и с полной отдачей, не давая взамен практически ничего. Лишь в 1882 году вопрос о пенсиях для сестер сдвинулся с мертвой точки, когда при Главном управлении Красного Креста появилась пенсионная касса — пособие по старости из нее могли получить сестры, прослужившие не менее 15 лет и не менее пяти лет делавшие взносы в кассу. Однако лишь 600 сестер могли рассчитывать на пенсию. Остальные желающие назывались сверхкомплектными и обязывались ежемесячно вносить в кассу значительные взносы из своих несуществующих доходов.
Когда вопрос стал бурно обсуждаться в обществе, руководители Красного Креста пошли на уступки и расширили число потенциальных пенсионерок аж на шесть человек. Но при этом стаж, необходимый для получения пособия, подняли с 15 до 20 лет. Это был уже настоящий скандал, и в дело вмешались государственные органы. В 1898 году общинам разрешили выплачивать престарелым сестрам по 100 рублей в год. А в 1901 году появился наконец закон, регулирующий пенсионное обеспечение сестер милосердия. Согласно высочайше утвержденному мнению Государственного совета, на пенсию могли рассчитывать 3 тыс. сестер, прослуживших не менее 25 лет и вносивших ежегодно в казну 12 рублей.
Все это отнюдь не способствовало появлению в общинах сколько-нибудь образованных девушек из достаточных, как тогда говорилось, семей. Они надевали платье, фартук и косынку сестер милосердия только на войне. Да и тогда проку от них, как считали некоторые врачи, было не очень много.
Русско-японский афронт
Следующей войной, в которой приняли участие сестры милосердия, стала русско-японская. Но здесь их труд наряду с восторженными, как и прежде, отзывами офицеров получил далеко не лестную оценку врачей. Викентий Вересаев, служивший в то время военным врачом, писал:
"Сестры... Я ничего не имею сказать против них. Они были на войне небесполезны, в тыловых госпиталях были даже очень полезны. Но они служили необходимым украшением боевой сцены, были "белыми ангелами, утоляющими муки раненых воинов". Как таким "ангелам", им пелись всеобщие хвалы, каждый уж заранее был готов умиляться перед ними, их осыпали наградами. Сколько я знаю, ни одна сестра не воротилась с войны без одной или двух медалей; достаточно было, чтобы за сотню сажен прожужжала пуля или лопнула шрапнель,— и сестру награждали георгиевской ленточкой... Пускай бы все это! Пускай бы русская публика, глядя на оранжево-черные ленточки и на медали с надписью "за храбрость", думала, что перед нею — самоотверженные героини, бестрепетно работавшие под тучами пуль, шимоз и шрапнелей. Истинному героизму противны ярлыки. Если публика этого не понимает, то и пусть ее дух питается фальшивым героизмом, украшенным пышными ярлыками.
В русско-японскую войну сестры стали высокооплачиваемыми и почти бесполезными
Но невольно является желание умерить эти вздутые восторги, когда вспоминаешь о тысячах безвестных, действительно героических тружениках,— о фельдшерах, невидно тонувших в бескрайном, сером солдатском море. Им никто не пел хвалений, они не украшали собою ярких боевых декораций. Не обращая на себя ничьего внимания, они скромно шагали следом за ротами со своими перевязочными сумками; мерзли вместе с солдатами в окопах; работали действительно под тучами пуль и шрапнелей, бесстрашно ползали под огнем, перевязывая валяющихся раненых. Об этих героях с действительным восторгом и уважением отзывались все боевые офицеры. За свою работу в госпитале я тоже с особенно теплым чувством вспоминаю не о сестрах, хотя ничего не могу сказать против них, а о фельдшерах и палатных служителях, так удивительно добросовестно исполнявших свое дело.
Скажу, кстати, вообще о сестрах в эту войну. Сравнительно лишь очень небольшую часть их составляли профессиональные сестры, уже в России работавшие в качестве сестер. Большинство, по крайней мере, из виденных мною, были волонтерки, наскоро обучившиеся уходу за ранеными перед самым отъездом на войну. Что влекло их на войну? Шедших из "идеи" было, по-видимому, очень мало. Эта война не знала сестер-подвижниц, которые таким ореолом окружили самый образ сестры милосердия. И это понятно. Слишком сама-то война была безыдейная... Большинство сестер было из среды тех девушек, которых так много во всех углах Руси: кончили учиться,— а дальше что? Живи у родителей, давай уроки, чтобы иметь деньги на карманные расходы, тупо скучай и жди случая выйти замуж. В 20 лет жизнь как будто окончена. И вдруг вдали открывается яркий, жутко-манящий просвет, где все так необычно, просторно и нескучно. Шли также вдовы и мужние жены, задыхавшиеся в тупой скуке и однообразии жизни. Шли просто авантюристки. Шли женщины, которым была противна безопасная жизнь, без бурь и гроз,— женщины с соколиною душою, но со слабою головою. Такова была мелькнувшая в нашем госпитале "сестра-мальчик", у которой глаза загорались хищным огнем, как только надвигалась опасность. Но опасностей было мало, жизнь и здесь текла скучно, серо, и "сестра-мальчик" вскоре уехала обратно в Россию. Может быть, в армии были и "идейные" сестры разных типов, но я лично их не встречал.
Далее, немало было сестер из аристократических семей, с большими связями. За немногими исключениями сестры эти являлись истинными бичами тех врачебных учреждений, где они служили. К обязанностям сестры они были приспособлены очень мало, исполняли только те назначения врачей, какие им было угодно, самих врачей не ставили ни в грош и вертели всем учреждением, как хотели. Всю свою деятельность здесь они превращали в один сплошной, веселый и оригинальный пикник с штабными генералами и офицерами. Не меньшее зло представляли собою и сестры, жены офицеров, находившихся в строю. Во время боя, когда сестры наиболее нужны, они были ни на что не годны. Естественно, все их помыслы в это время были только о муже,— где он, жив ли? Приходила весть, что муж убит или ранен,— и сестре совсем уж было не до окружающих. Отдельные из таких сестер могли очень добросовестно относиться к своим обязанностям, но главное, что шли-то они в сестры вовсе не по влечению, а только для того, чтобы быть поближе к мужьям. Менее культурные из них были чрезвычайно обидчивы, замечание по поводу их неисправности в уходе за больными принимали за оскорбление, и работать с ними было крайне трудно. Естественно было желание жен находиться поближе к мужьям, шедшим в ад этих ужасных боев. Но было совершенно неестественно, что государство платило сравнительно очень немалое жалованье (рублей восемьдесят в месяц на всем готовом) женам за их пребывание поблизости от мужей".
Но ореол героизма вокруг сестер милосердия и их действительных и мнимых заслуг сохранялся в обществе еще несколько лет. В 1913 году группа депутатов Думы попыталась улучшить их положение: уменьшить стаж, необходимый для получения пенсии, увеличить саму пенсию и число сестер, которые могли на нее рассчитывать. Ведь по закону 1901 года пенсионерками могло быть одновременно не более 3 тыс. сестер, а в России было 109 общин только Красного Креста, и только в них, не считая других общин, трудились 3262 сестры. Но все хлопоты оказались напрасными. Проект отправился в комитеты Думы и дальнейшего движения не получил.
На германском фронте скорая помощь сочеталась со скорой эвакуацией
Последний всплеск сестринского движения пришелся на первую мировую войну, когда на помощь раненым и увечным в форме сестер милосердия отправились даже дамы из царской семьи.
Пожилые сестры оставались в общине до конца жизни, поскольку вне ее стен их ждала голодная смерть
После революции и гражданской войны некоторые общины продолжали существовать скорее по инерции, чем по воле властей, и через непродолжительное время были ликвидированы. Советская власть, как и основатели сестринских общин, обожала эксплуатировать идею бесплатного труда на общее благо. Но предпочитала другие, куда более масштабные формы.
Журнал «Деньги» № 17(672) от 05.05.2008 |
